Наталья Радулова

"С помощью Ромма [Михаил Ильич Ромм, режиссер, педагог] я постепенно стал проникать в мир диссидентства. Я ещё не вошёл в  него, но стоял на пороге и с любопытством и  даже некоторым восхищением осматривался по сторонам. Я уже сочувствовал этим самым легендарным интеллигентским «кухонным разговорам». Все вокруг слушали «Голос Америки», «Немецкую волну», Би-би-си и на основании услышанного формировали свои представления о мире. Почерпнутое из приёмника казалось однозначно достовернее любого сообщения в советской газете и даже правдивее всякого собственного опыта.

Если реальность противоречила «голосам», выбор никогда не  делался в пользу увиденного своими глазами. Критическое восприятие распространялось только на советскую действительность, любые нестыковки в материалах иностранных радиостанций игнорировались под разнообразными, часто фантастическими предлогами.

Гораздо позже, после событий в Чехословакии 1968 года, у меня начали возникать сомнения в непогрешимости диссидентского взгляда на советскую систему. Я почувствовал: что-то тут не так. Я задумался: минуточку, но ведь ято хочу исправить положение, а вы, ребята, всё к чёртовой матери разрушить. И ведь у нас до сих пор по большинству вопросов, актуальных для меня в 60-е, то же отношение – самобичевание: дескать, боже, как мы могли ввести войска в Прагу!

Ну а как вы хотели? Там начались события, угрожающие безопасности Советского Союза. И  в советских газетах сразу же появились публикации, объясняющие их суть. Но ведь на интеллигентских кухнях уже сложилась прочная традиция получать информацию из «Голоса Америки», а собственные источники считать априори лживыми. А почитали бы свою прессу, пораскинули мозгами и, может быть, поняли, что начиналось-то всё у чехов внешне безобидно, а потом глядишь – протест против социалистической системы, вслед за которым неизменно, как показывает история, следует всплеск русофобии.

И ведь наше руководство довольно долго терпело, уговаривало, пыталось по-хорошему всё уладить, вызывали в  Москву Дубчека, говорили: «Саша, что ты делаешь, подумай, остановись». Но там уже начались неконтролируемые процессы – такие же, как происходили во время нашей перестройки. Я не думаю, что Горбачёв был предателем в  юридическом смысле этого слова, хотя то, что  он спокойно наблюдал за деятельностью Яковлева и не придавал значения его системной антисоветской работе – безусловно похоже на  предательство. А вот Яковлев (если оценивать не благообразную внешность с благородными сединами, не биографию, где есть страница участия в Великой Отечественной войне) действительно производит впечатление агента, завербованного вражеской разведкой. Вклад его в разрушение СССР поистине огромен, но поди ж ты, нынешние либералы уже и  забыли о его заслугах, даже, наверное, цветов на могилу не носят.

Тогда, в 1968-м, я стал с недоумением наблюдать, как окружающая меня столичная творческая интеллигенция повторяет за Евтушенко прекраснодушный пафос: «Танки едут по  Праге, танки едут по правде!» Я стал задаваться вопросом: ребята, а чего вы, собственно, хотите? Ведь существует понятие – «государственные интересы». Что вы предлагаете – смотреть, как уходит Чехословакия? А потом наблюдать, как уходит Польша, Венгрия и весь остальной социалистический лагерь? Который, между прочим, возник ценой миллионов наших жертв в Великой Отечественной войне.

Удивительно, но ведь ничего подобного не пришлось услышать от нашей либеральной интеллигенции, когда, например, при  Рейгане США вторглись в Гренаду, когда американские морпехи снесли к чёртовой матери местную власть, потому что у них под боком вот-вот могло возникнуть ещё одно социалистическое государство. Американцы были научены Кубой и понимали: пустят на самотёк – потеряют всю Центральную Америку…

Постепенно я становился законченным диссидентом, в моей среде обитания по-другому и  быть не могло. Можно сказать, что правоверного пионера и комсомольца распропагандировали и завербовали. Опорой для перерождения стал ХХ съезд партии. С помощью этого рычага не только мой мир, но и мир целого поколения оказался перевёрнут. Для нас стало естественным потешаться над верой отцов, ставить им в вину, что не разглядели тиранической сущности Сталина.

Помню несколько разговоров у нас дома, когда к отцу приходили его друзья, и мы, оказавшись за одним столом, спорили до хрипоты. И никакие аргументы не  принимались мной во внимание, я исступлённо стоял на своём. А отец и его товарищи только лишь хотели уберечь от крайностей, всего-навсего предлагали тщательно взвесить аргументы, прежде чем ставить крест на  целой эпохе.

Почва, на которой зацвело буйным цветом диссидентство, оказалась унавожена ещё во  время учёбы в Школе-студии МХАТ. Мои соседи-ленинградцы уже были вполне сформированы как идеологические оппоненты советской власти. И влияли на меня в большей степени даже не фактические материалы, разоблачения, новые исторические трактовки. Сильнее воздействовало совсем другое: скажешь что-нибудь реакционно-комсомольское  – и вслед тебе презрительный смешок, ехидная ухмылка, а для молодого человека это убедительнее любой изощрённой пропаганды.

Диссидентство казалось естественным, едва  ли не единственно возможным образом мыслей. Потому что все вокруг в нашей среде думали так и никак иначе. Искусство, общественные процессы, повседневная жизнь – всё  рассматривалось под диссидентским углом, настолько была ненавистна советская власть людям моего круга. Сколько сил и времени потрачено на эту ахинею! Сколько фальшивых репутаций состоялось на том, что некий литератор, художник или режиссёр сделал нечто такое, что можно назвать борьбой с системой! В  награду ему – кредит доверия: его талант ещё обязательно проявится! Это имя ещё загремит! Ждёшь-ждёшь – ничего. Год прошёл, другой, и  имя фрондёра забылось окончательно".
---
Обсудить: https://t.me/babaiga/18298