Увидела я фотографию этой улыбающейся женщины в Фейсбуке в рамках акции "Бессмертный барак" - ее поминали как невинную жертву сталинских репрессий, буквально двумя строчками, среди многих других. Но меня заинтересовала ее профессия - литератор, и обвинение - подготовка побега мужу. Полезла искать. Все оказалось невероятнее, чем я себе представляла.
Итак. Евгения Ярославская-Маркон - дочь профессора И. Ю. Маркона, родилась в 1902 году, окончила философский факультет Петроградского университета, горячо поддерживала революцию - и словом, и делом. В 1923 году вышла замуж за поэта Александра Ярославского. (Александр в 1916 году дезертировал из армии, стал революционером, позже воевал в отряде иркутского анархиста Н. А. Каландаришвили. В Москве выпустил в 1922 году поэтическую книгу "Сволочь Москва" - протест против превращения революции в рутину государства, а также книгу стихов "Святая бестиаль", где были призывы вроде "Семя поэтов в красивейших женщин / Нужно разбрызгать сегодня!", "...идите блудить под Петром / У застывшей, как похоть, Невы!" и "Девушка, ляг на гранит -- / Стань моей, между ног коня!").
В 1924-1926 годах супруги колесят по стране и зарабатывают себе на жизнь докладами на антирелигиозные темы. В 1926-м выступают за границей с лекциями о Советской России. В мае 1928 года Александр был арестован, приговорен к пяти годам лагерей и отправлен на Соловки.
После этого Евгения окончательно теряет веру в революционные идеалы, порывает какие-либо отношения с презираемой ею советской властью, начинает говорить "ваша революция" и, по ее собственному выражению, "идет в шпану". О своей жизни после ареста мужа — торговле газетами, бродяжничестве, воровстве, судах и бегстве с места ссылки — Евгения пишет достаточно подробно. Во время одного из арестов, «чтобы внести хоть некоторое разнообразие в бутырские будни», как она не без бравады пишет в автобиографии, Евгений проломила голову надзирательницы железной крышкой от «параши», после чего была переведена в карцер, но вскоре отпущена.
Добравшись до Кеми, Евгения Ярославская стала готовить мужу побег из Соловецкого лагеря. (На Соловках ее муж был на дурном счету. В сохранившейся характеристике «Центральной арестантской комиссии» от 23 августа 1929 года о нем было сказано: «От работы отлынивает, симулирует, требует постоянного наблюдения. Поведение плохое». Не был он популярен и среди товарищей по несчастью: Лихачев, например, считал его сексотом, отчего его не касалась система взаимопомощи заключенных, многим там спасшая жизнь). В итоге Евгения была арестована 17 августа 1930 года; по совокупности, за собственный побег и за подготовку побега, приговорена к трем годам лагерей.
Отбывать наказание Ярославскую направили туда же, на Соловки. Тем временем против Александра Ярославского также было открыто дело о попытке побега и был вынесен приговор: расстрел. После этого Евгения устроила "покушение" на начальника Соловецкого лагеря Д. В. Успенского - Успенский находился в бараке с инспекцией, когда Ярославская бросилась на него, попытавшись ударить булыжником в висок, затем бросала в начальника кирпичи. Ярославскую перевели в карцер. Следствие закончилось в феврале 1931 года, но лишь 10 апреля дело было рассмотрено выездной сессией Коллегии ОГПУ. А приговор был приведен в исполнение спустя еще два с лишним месяца. 20 июня 1931 года Евгения Исааковна Ярославская-Маркон была расстреляна на Секирной горе.
Отец Евгении 1926 году уехал из СССР в Латвию, а потом в Германию, где стал главным библиотекарем еврейской общины Гамбурга. В 1940 году Исаак Маркон эмигрировал в Великобританию и мирно пережил Вторую мировую войну. Мать Евгении осталась в СССР.
В штрафном изоляторе Евгения сначала выпускала рукописный листок “Газета Урканская правда”, щедро используя в нем ненормативную лексику и уголовный жаргон, а затем начала писать автобиографию. Вот некоторые цитаты из нее:
...Через год, тринадцати лет, я окончательно, с вдохновенной искренностью влюбилась в идею революции. Это увлечение настолько напоминало любовную страсть, — что, когда при мне кто-нибудь случайно говаривал о революции, — я краснела и смущалась, совершенно так же как мои подруги, когда при них кто-нибудь невдомек коснется избранного кавалера... А жиденький хор, нескладно тянущий “Дубинушку”, вызывал во мне сладкую дрожь, какую испытывает современная нэпманша при исполнении сладострастного фокстрота... В этом возрасте начала я читать Плеханова, — не без скуки, правда. Но принуждала себя: — без этого не станешь начитанной пропагандисткой.
...Я сама себе вменила в обязанность быть как можно дерзче с гимназическим начальством, никому не покоряться, а за каждую гимназистку заступаться — “горой стоять!” Я олицетворяла так: — начальство, педагоги — власть, гимназистки — угнетаемые массы... олицетворение детское, до глупости наивное, глубоко неправильное, особенно если принять во внимание, что гимназия у нас была частная, дорогая, — гимназистки все больше из буржуазных семей — преподаватели же и самая начальница, наоборот, являлись лучшими представителями передовой трудовой интеллигенции... Так, или иначе, — я доигралась все же до того, что в ноябре 1917 г., уже при Соввласти, меня исключили-таки из гимназии “за бузатерство”, принявшее совершенно нелепое, действительно несуразное направление.
...Теперь опишу, как встретила и провела я самую революцию. Как я уже говорила, до 14-ти лет, без провожатого (бонны или еще кого-нибудь) меня на улицу не пускали, — теперь же в февральские дни 1917 г. я, пользуясь всеобщей суматохой, попросту сбежала из дому, — пошаталась и покричала: — “палачи!” — под холостыми выстрелами на углу Невского и Садовой и вернулась домой так скоро, что моего изчезновения дома даже заметить не успели.
...Тою же весною в Москве, гостя у бабушки, записалась я в “Объединенную Социал-демократическую партию”, где выполняла техническую работу: — дежурила в районном комитете, разносила по заводам социал-демократические газеты и продавала их в Хамовниках. — “Видно, мода новая пошла барышням газеты продавать!” — ехидничали бабы. Господинчики “зловредным” взглядом посматривали на заголовки моих газет. Рабочие весело и сочувственно покупали... Подозвал какой-то армянин: — “Ны за што бы ны взал: — ны два слова по-русски читать не умем!.. Только для тэбэ, барышна, куплю; — больно тэбэ глаз красивый, черный!..”
...А между тем всякая революция всегда права, ибо она всегда стремится восстановить попранную справедливость, которая, впрочем, никогда не восстановится, — просто палку на неопределенный срок перегнут другим концом, и это уже хорошо: — битый отдохнет, бьющий почувствует на себе удары, а там — опять перегнется, и т. д.
...Но кто же люди революции? — ясно, — лишь тот класс, который никогда не может встать у власти. Таким классом является лишь лумпен-пролетариат, действительно, участвующий во всех революциях и мятежах и сразу остающийся не у дел, как только поддерживаемое им движение побеждает.
...Антирелигиозные свои диспуты со священниками мы проводили почти искренно: — с искренним убеждением разбивали все доводы противника в пользу идеализма и бытия божия, — благоразумно умалчивая о том, что совершенно также недоказуем, хотя и неопровержим зато — материализм... И любила же я эту нашу скитальческую, творческую, любовную — жизнь. Лекторские гастроли по всему Союзу: — Мурманский край, Ташкент, Урал, Поволжье; — поезда, пароходы, мягкий и вкусный санный путь — эх, — об этом бы писать и писать!..
...В 1923 г. (в марте), прожив с Ярославским ровно три месяца, — попала я под поезд и мне пришлось ампутировать ступни обоих ног, — событие настолько для меня ничтожное, что я чуть было не забыла о нем упомянуть в своей автобиографии; в самом деле, — что значит потеря нижних конечностей, по сравнению с такою большою любовью как наша, — перед таким всеослепляющим счастьем, как наше?!
...В 1926 г. поехали мы за границу. Там А. Ярославский организовал большую лекцию — диспут на тему “Правда о Советской России”. Основная идея его доклада была: — не “социалистический рай”, — не “большевистский ад”, — обыкновенная капиталистическая страна, вот что представляет собою Советская Россия в настоящее время (в 1926 г.). Аудитория была несколько разочарована: — ждали очередных сенсаций и разоблачений, — “подвалов Чеки” и “истязаемых младенцев”... Какой-то недоделанный коммунистик из торгпредства под веселый смех аудитории заплетающимся языком доказывал, что в Советской России — электрификация и вообще “мы идем к социализму”.
...В Париже мы пробыли недолго — всего два месяца; — Ярославский настаивал, чтобы возвращаться в Россию. Мне это было не очень по душе; у меня имелись свои, совсем другие планы: — вот бы связаться с Махно, который тоже находился в Париже, и можно было бы затеять веселую игру на Украине, — отчаянную игру, левую игру, инстинно-революционную и революционную по-“блатному”!.. Но Ярославского эти мои планы не прельщали, он упорно думал только о Советской России, а очень уговаривать его я даже не считала себя вправе: — как можно насиловать совесть человека? — А человек определенно считал себя виноватым перед революцией и советской страной и хотел свою вину искупить...
— Еду в Россию расстреливаться... А если большевики меня не расстреляют, — тем лучше! — И он поехал на советскую родину, которая его так отвратительно, так тупо не поняла!..
...За Александра Ярославского — не только как за любимого, — как за соратника, как за однодельца, — как за “клиента” (выражаясь по-нашему, по-блатному), а прежде всего как за гениального поэта, загубленного вашею бездарностью — клянусь я отомстить!.. И не только за него — за расстрелянных поэтов: — Гумелева, Льва Черного, загадочного Фаина, — за затравленного и доведенного до самоубийства, Есенина!.. И еще клянусь отомстить за того несчастного стрелка, чья рука поднялась, чтобы дулом нагана выключить гениальный ток мысли из мудрого мозга Александра Ярославского, — за всех расстреливающих стрелков, под гипнозом ваших лицемерных, лживо-революционных слов, идущих беспечно на преступление наемного или подневольного убийства, — за всех их “не ведающих, что творят” клянусь отомстить словом и кровью... И клятву эту я исполню, если только, разумеется, этой моей “автобиографии” не суждено стать “автонекрологом”...
...Из Штетина на пароходе вернулись мы в Россию после годового отсутствия. Ярославский, как маленький ребенок, радовался русской речи на улицах, антирелигиозным плакатам в книжных витринах, а больше всего — Октябрьским демонстрациям.
...Когда Александра Ярославского арестовали, — я сразу пошла в “шпану”. Я уже подробно указывала выше, какое колоссальное социальное значение придаю я “босячеству” и почему именно. Прежде меня удерживала привязанность к Александру Ярославскому, — теперь я была свободна, — конечно, я и теперь имела обязательства перед ним, — “засыпавшись”, я могу скомпрометировать его, но соблазн был слишком велик, — я не совладала с собой... Воровать я научилась не сразу, — сначала пошла газетами торговать... Нравилось мне, что — целый день на улице, что — среди вороватых, хулиганистых мальчишек.
...Смотришь — одну какую-нибудь, ну примерно — “Правду” — меньше других покупают; — тогда наскоро ее проглядываешь (одни заголовки) и начинаешь усиленно ее “подсватывать”, как отец — засидевшуюся в девках старшую дочь “через” голову которой младшие — шустрые норовят замуж идти: — “Правда! — Доклад товарища Троцкого!.. Новые выступления оппозиции!”...
...Поторгуешь день — из дому выйдешь в шесть утра, домой вернешься в восемь вечера — денег мало, а ноги в крови, натерты... Еще бы ничего, если б так — себе на харчишки и ладно, а то ведь знаешь: — к пятнице (день передач) нужно хоть 3—4 рубля скопить — “кучерявенькому” своему на передачку!
...Особенно хорошо шли у меня газеты 2 раза (тогда я еще в Ленинграде была). Во-первых — когда бомбу в Гепеу бросили. Второй раз бойко шли газеты, когда двое хулиганов в Екатериновском парке изнасиловали восьмидесятитрехлетнюю старуху... Честь и слава хулиганам насилующим восьмидесятитрехлетних старух!.. Пошли им бог долголетия и успехов в их доблестных делах газетчикам на радость!..
...Между тем, следствие по делу Ярославского закончилось, центральное Г.П.У. искало меня, чтоб сообщить, что мне с ним разрешено свидание, — но не могло меня разыскать, так как я теперь нигде не была прописана. А тем временем Ярославский, сидя на Лубянке, проводил голодовку, требуя свидания со мной... Он знал, что я в Москве, так как я еженедельно приходила с передачей, и следовательно, не мог поверить, что меня нигде не удалось разыскать, — хотя Г.П.У. его письменно об этом уведомило, в ответ на его голодовку. И в этом, как и во многом более серьезном я безгранично виновата перед Александром Ярославским!.. В то время, когда так трагически решалась его судьба, — я не меньше чем о нем, думала о “шпане”, о ее социальном значении, и тщеславно-мелочно увлекалась ролью, которую собиралась сыграть среди нее!..
...Я выдумала себе специальность: — стала ходить по зубным врачам и в прихожих обшаривала карманы висящих там пальто, ища оставленных по карманам денег, и, когда удавалось незаметно проскользнуть в дверь, — выносила и самые пальто, шапки, шляпы... Реже — заходила я в самые квартиры через случайно незапертую дверь, — выносила из кухни примуса, обувь выставленную для чистки... Дальше кухни продвигаться я не решалась, так как протезы мои имеют свойство всегда немного стучать и совсем тихо пройти на них почти невозможно.
...Были нищие, были воришки из мелких, проститутки из беспризорных... Здесь нашла я, в полном смысле слова, родную семью. Раз в неделю ходила я в гости к своей тетке; бывало засидишься — уговаривает остаться ночевать... Так даже пугаешься: — “Нет, мне нельзя никак — мне “домой” надо!” — Самая мысль заночевать где-либо в другом месте казалась мне коварной изменой родимой “садке”, “моим” ребятам!.. Тетке я сказала, что нашла себе комнату; и она, а больше еще мама, приехавшая из Ленинграда погостить к тетке и повидаться со мной — умоляли, со слезами обиды, сообщить им мой адрес. — “Я — мать. Имею же я право знать! Если не хочешь, — я не буду к тебе туда ходить... Но хочу знать на всякий случай”, — настаивала мама. Бедная! — как я могла ей сообщить мой адрес, когда у меня его не было.
...Воровство доставляло мне истинное наслаждение; большой душевный подъем вызывало чувство риска, которое появляется даже в момент совершения мелкой кражи... Становишься, бывало, в очередь у билетной кассы (а еще чаще — возле “Камеры хранения ручного багажа”) и как кто отойдет на минутку или просто отвернувшись, зазевается, — тащишь небольшие чемоданчики и другой, нетяжелый на вес багаж — из-под самого носа владельца. Тут главный залог успеха заключается в том, чтобы действовать без нервной спешки, — со спокойным степенством, — для того, чтобы окружающие, которые почти всегда видят как ты “берешь”, были уверены, что взяла свой собственный багаж... Ну, а спокойствия у меня, с моим характером, не занимать!
...О, господи! — сколько радости доставляет каждый украденный чемодан! — Это, как в детстве — шеколадный шар с “сюрпризом”... Улепетываешь с чемоданом, а самому не терпится скорей узнать: — что бы в нем такое могло быть? — А вдруг — золото? А вдруг — “чистоган”? — Чаще всего оказывается — ерунда, “барахлишко”, которое важно “загнать” поскорее, еще “парное” с “дельца”, пока “штемп” не успел сделать заявки.
...Под осень “подвзошла” я на Александровском вокзале с двумя чемоданами, и была отправлена в “Бутырки”. Тут, на 4-ый день пребывания моего в “Бутырках”, я, чтобы внести хоть некоторое разнообразие в бутырские будни — проломила до крови металлической крышкой от “параши” голову надзирательницы, за что была переведена в холодный карцер в “Северной башне”... “вынесли” мне всего 1 месяц “принудиловки”.
...“засыпалась” я снова в Ленинграде, украв саквояж на Николаевском вокзале. Отсидев 17 дней в “Ардоме” при ГПУ, была по суду отпущена и уехала в Москву. На 12-ый день пребывания в Москве “завалилась” опять, на этот раз уже по “тихой”. Хотя каждый раз “шла” под другой фамилией, но МУР, конечно, открыл 1 судимость и 1 привод (московские) и Нарсуд Баумановского района за пустяк — за два женских платья, оцененных в 35 р. — приговорил меня к 3-м годам ссылки “в отдаленные”, замененные по моей кассационной жалобе высылкой в город Устюжну Череповецкого Округа.
...Через три недели после прибытия в Устюжну я уже опять “сидела”, — как следственная по делу о взломе “Магазина Союза Охотников”. Взломав его, мы взяли “финки”, большое количество ружей и деньги из кассы, но не все. Часть находилась в “несгораемом”, а его вскрыть не удалось... “Дали” мне три года “отдаленных” и этапным порядком отправили в Сибирь.
...Пока нас гнали этапом от деревни к деревне, — как “сыр в масле” каталась. Днем нас вели под винтовками, а на ночь ставили по 2—3 человека в крестьянские избы, предоставляя доброму желанию хозяев кормить нас. Я, разумеется, использовала эти ночлеги, чтобы “гадать”; к той избе, в которой я была поставлена на ночлег, — немедленно в каждой деревне открывалось настоящее паломничество, — заснуть я успевала на каких-нибудь 3 часа, а с зарею надо мною уже снова наклонялось лицо какой-нибудь бабы, пришедшей погадать “поранее, пока еще народу столько не набралось; — а то потом к тебе очереди, милая не дождешься” и в руке у нее — 2—3 куриных яичка... Затем, когда этап выстраивали — следовать дальше, — за мною на подводу выносили целые мешки с хлебами, калачами, яйцами. Все это, разумеется, шло на нашу “шпано-каэрскую” “коммуну” (так я называла всю нашу ссыльную братию, состоявшую из воров-рецидивистов и из “раскулаченных”). Таким образом, я превратилась в своеобразного “интенданта” всего нашего этапа и это было настолько реально, что, заинтересованные не меньше меня — ссыльные, по прибытию в каждую новую деревню, спешили развеять слух, что — “с нами-де — следует гадалка...”
...Меня восхищала циничная пикантность моего положения: — бывшая докладчица-антирелигиозница в роли гадалки! — в этом заключались весь мой всепронизывающий философский скептицизм, все мое огромное уважение к древним философам — софистам, открыто нанимавшимся за деньги доказать какую угодно истину, — и — такое очаровательное презрение и к материалистам, и к идеалистам, — дальше которого уже и идти некуда!..
...В Тасееве нас распустили, назначив каждому деревню, в которую идти. Получив “назначение”, я не торопилась, — предпочитая подзаработать в Тасееве гаданием — на побег... Успех мой в Тасееве был настолько потрясающим, что милиции пришлось принять срочные меры: — меня задержали, продержали день в милиции, а к вечеру выпустив, предложили немедленно, несмотря на надвигающуюся ночь, — двинуться в назначенную мне деревню... Но уйти из Тасеева в эту ночь мне не удалось, так как пока я шла по селу, окошки домов то и дело открывались и меня зазывали в одну за другой избы — “погадать”...
...Я наняла на “нагаданные” деньги подводу и двинулась в противоположную сторону. Доехав тайгой до пристани (проехала я верст 150—200 так), на пароходе по Енисею добралась до Красноярска. Там выправила себе “липу” на имя “крестьянки Тамбовской губернии — Анны Иосифовны Сучковой” (имя, отчество и фамилию я выбрала в память своей покойной подруги)... Дальше ехала я поездом от города до города, в каждом городе зарабатывала себе на дальнейший путь... Но, когда я добралась до Казани, — мне надоела эта медлительность, — я решила больше не задерживаться, и отправилась в Москву от Казани “зайцем”. Дальнейшее вам известно: — ни Москва, ни Ленинград меня не прельщали; во всем мире, во всей вселенной — мне нужны были только Соловки!
...Вот вам моя жизнь, — жизнь гимназистки-революционерки, студентки-мечтательницы, подруги огромнейшего человека и поэта — Александра Ярославского, — вечной путешественницы — странствующей антирелигиозницы, фельетонистки “Руля”, уличной газетчицы, рецедивистки-воровки, и бродячей гадалки!..
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →